хотч/рид
ангстбольстраданиядарк
харткомфорт
спойлеры аж до третьего сезона включительно
рид - садистская упоротая сучечька
допилить: сюжет, логику +самое скучное пвп, которого никогда не было в вашей жизни,
=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=
АНГСТ БОЛЬ СТРАДАНИЯОн не мог не сделать этого. Он не мог не сдаться.
Не то, чтобы это было осознаваемой ошибкой: он был виноват только в том, что честно ответил на собственную же эмпатию. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад, не так ли?
Страдания, которые он чувствовал, не существовали внутри него, но эта гложущая оголенный нерв симпатия требовала такого же успокоения, как и физические раны. Она нуждалась в спирте и опиатах.
Она ждала человеческого отклика.
- Хотч.
"Заткнись, - хотелось ему сказать. - Просто замолчи. Дай себе помочь".
Но он не мог не сдаться под усталостью этих глаз. Это было бы бесчеловечно.
- Ты такой красивый, когда грустный. Не переставай грустить.
Уродливая честность резала скальпелем роговицу. Аарон Хотчнер попытался сморгнуть ощущение, как выбившуюся линзу, но безуспешно.
"Почему ты не позволяешь себе помочь".
- Рид, - начал он, выдыхая в непрогретую комнату накопившуюся внутри горечь, всеми чертами своего лица выражая то, что не удавалось передать словами. - Мы можем...
- Потрогай мои волосы.
- Рид.
- Потрогай, - на лице Рида упреком вытянулась тощая улыбка, и почти незаметная складка между бровей делала его взгляд еще тяжелее и истощеннее, чем он был на самом деле. Рид моргал намного чаще, чем следовало кому-либо. Выглядел намного тоньше, чем это было совместимо с жизнью. Смотрел, не отворачиваясь. - Хотч.
Его волосы были самым мягким материалом, которого касались пальцы Хотча.
Он не мог не сделать этого. Это было не в его силах.
- Твои пальцы такие горячие.
Как он мог не ответить?
Рид закрыл глаза, и его лоб разгладился, как будто все мысли разом остановились. Ушли под толщу воды, не оставляя эха.
А Хотч не мог убрать руку, с напряжением позволяя щеке Спенсера потереться о его ладонь, оставляя запах одеколона на его запястье.
Совсем как бездомный кот, отмечающий человека. Совсем как некоррелирующая с реальностью аналогия. Нежизнеспособная метафора.
Сколько раз за сегодня он сказал себе, что ни к чему хорошему это не приведет?
Когда Рид поднял веки, пытаясь сфокусироваться на лице напротив сквозь собственные дрожащие ресницы, Хотч уже закончил молитву.
- Обними меня.
Хотч не мог ничего сказать. Слишком много открытого живого места было перед ним. Слишком мало места между.
Слишком близко.
- Господи, Рид, мы же взрослые люди, что ты делаешь.
Рид прижался всем своим кардиганом, всей свой недостаточностью, всем своим внезапно открывшимся голодом.
И как можно было проигнорировать?
В его руках Спенсер казался отломленным узлом арматуры - шершавым, прохладным и неожиданно твердым. Невольная жалость вызывала болезненное чувство вины, близость - лишний виток самооправданий. Как катушка резистора, Хотч наматывал на себя чужие проблемы, вызывая магнетизм и уныние.
Он гладил его волосы и массировал шейные позвонки, считал поверхностные вдохи и выдохи до момента, когда они стали жечь горло им обоим.
- Эй. Ты там не плачешь мне в затылок?
- Господи, заткнись.
Его волосы пахли яблочным шампунем и домашним набором юного химика; и непозволительной наглостью, но и необходимостью был этот жест - легкое касание губами макушки. Мягкий детский пушок на шее, сведенные плечи - под руками Хотча все обретало новый смысл, каждая секунда затягивала ближе к моральному событийному горизонту, и Рид висел камнем на шее, самым мягким, ломким и тяжелым камнем на свете.
Рид всегда, ненарочно и натурально до противоестественности, выпячивал свою уязвимость, нежность, хрупкость, скрывая внутри тот упругий жгут, который помогал ему уклоняться от внешнего мира. Сейчас же все его черты обострились и истончились, внутренние упрямство и жесткость проглядывали сквозь прозрачную кожу, и, словно обычно вывернутый наизнанку, теперь он был опаснее для окружающих, а не наоборот.
Хотч держал его за кардиган и боялся поранить ладони.
- Давай займемся сексом.
- Давай лучше не будем! - прижался к дивану Хотч, пытаясь, безуспешно, увеличить дистанцию, путаясь в волосах, мыслях, кардигане. Чувствуя теплое сухое дыхание на своей шее, он хотел отодвинуться и от него, и от холодных ладоней под пиджаком, и от всего остального Рида тоже.
Самая главная его вина была в том, что он не умел уходить, не мог оставлять или отворачиваться.
Не мог снимать с себя ответственность.
И не мог снять с себя Рида, безлично цепляющегося за его галстук, ведомого скрытыми перепадами давления, использующего эту ситуацию, расстегивающего пуговицы на его рубашке. Его нельзя больше не замечать, и не получается быть тактичным. Комок пассивной агрессии, который отказывался оставаться в горле, шипел его голосом, злой нигилизм всего существа Рида не давал каких-то нечетких вариантов.
- Хотч, - он прижался губами к коже, ранее скрытой воротничком, будто намереваясь прокусить вену; словно это поможет. - Ты ведь хотел купить счастье за восемьдесят четыре дня, которые ты провел в море.
- Ты бредишь.
- О, правда, - Спенсер спрятал обиду, сглатывая и зарываясь в мнимую безопасность одежд, но не остановился - не желая останавливаться, устав: останавливаться и одергивать себя. - Ты убил ее из гордости, и потому, что ты - рыбак.
- Рид!
Ожидание осточертело, но страх никогда никуда не проходил. Рид боялся точно так же, как и вчера, как и всегда, в подкорке мозга.
- Ты любил эту рыбу, пока она жила, и сейчас ее любишь, - и, хватаясь за лицо Хотча, прячась за наизусть выученными цитатами, сам не знал, чего в нем было больше: внезапно прорезавшейся смелости или старой противной трусости. - Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить.
- Спенсер Рид! - в который раз позвал Хотч, останавливая пальцы, морозящие кожу своими неловкими прикосновениями, ощущая горечь вины, останавливая бессильную злобу.
- Или наоборот - еще более грешно?
Искусанные потрескавшиеся губы Спенсера Рида на вкус были как бумага, пропитанная железом, его тело - алюминиевый каркас, обитый кожей для удобства. Без кардигана он был менее беззащитен, без рубашки на нем проявлялись синяки с нечеловеческой скоростью, и он не мог молчать дольше минуты, испытывая странную потребность выговориться именно тогда, когда это было особенно лишним, поэтому целовать его приходилось постоянно, чтобы просто заткнуть.
Конечно, чтобы заткнуть. Для чего еще?